Автор: священник Алексий Кнутов.
Многих из нас интересует историческая и духовная оценка произошедших трагических событий 1917 года: их истоков, движущих сил, возникших последствий. Этот интерес тем усиливается, что многое из того, что произошло тогда в Русской истории до сих пор продолжает действовать даже и сегодня.
Ниже вашему вниманию представлен доклад священника Алексия Кнутова, прочитанный в августе 2018 года на вторых Серафимовских чтениях (г. Дмитров). Цель доклада: представить историософскую оценку произошедшей Русской смуты в трудах митрополита Вениамина (Федченкова), известного авторитетного иерарха, признанного духовного писателя, подвижника благочестия. Центральной темой в докладе является анализ понимания митрополитом Вениамином действия Промысла Божия в истории.
***
Основным источником доклада является книга «На рубеже двух эпох». «На рубеже двух эпох» – это не только мемуары, но серьезный историософский труд. Кроме того привлекались дневники митрополита Вениамина и его работа «О вере, неверии и сомнении».
Внимательное прочтение «На рубеже двух эпох» вызвало непростые размышления. В воспоминаниях Владыки встречается парадокс: с одной стороны, он глубоко чувствует свою эпоху, подмечает в ней происходящие перемены, дает точные характеристики происходящим событиям. Чего только стоит его проникновенное описание Белого движения! С другой стороны, удивляют его оценки большевиков и вообще советской власти, встречающиеся не только в этом произведении, но и в других воспоминаниях. В этих характеристиках уже нет той глубины, остроты, а наоборот встречается даже какая-то наивность. Как объяснить это противоречие? Этот вопрос тем более важен, если учитывать искренность Владыки во всем, к чему он прикасался в жизни.
В книге «Вера, неверие, сомнение» митрополит Вениамин пишет, что эпоха в которую он жил, была заражена духом рационализма. Это было время упадка веры и торжества разума. Интеллигентный человек должен был быть тогда или безбожником-нигилистом или, в лучшем случае, скептиком, агностиком, остановившимся между верой и неверием. Образованному умному человеку, как свидельствует Владыка, веровать тогда не полагалось: «…вера была — по общему ходячему мнению — несовместима с разумом» .
Такой же настрой господствовал и в духовных школах: «Дух рационализма, идолопоклонничества перед умом, знанием, наукой до такой степени проник во все щели нашего века, что и мы, даже вопреки личным склонностям, заражались им: все истинное должно быть умным, т. е. оправданным от ума, доказанным» . Поклонение уму, признание его превосходства над верой мешали веровать: «И это неслучайно, и не от плохих преподавателей, а от самой рациональной системы учебы» .
Дух рационализма, господства разума над верой беспокоил тогда и самого митрополита Вениамина, как он сам об этом вспоминает: «…он беспокоил меня, как непрестанно ноющий от боли зуб, а вырвать его я не умел, и врачи, мои учителя, не учили меня этому искусству. И только одна детская вера непосредственно преодолевала эту болезненную отраву, заглушала ее, пока наконец я уже сам не справился с этим наваждением» .
Возможно, замеченный парадокс, и был связан с этой борьбой между разумом и верой. И мог отражать то, что какой-то «маленький обломок» этого рационализма оказался все-таки не усвоен его глубокой сердечной верой.
Но это только предположение. Если это не так, то да простит меня Владыка святой, память которого я почитаю, если я в чем-то погрешу и ошибусь в искреннем стремлении объяснить этот непонятный феномен. 
Итак, как представляется, на восприятие митрополитом Вениамином всего происходящего в Русскую смуту могли влиять два начала. Одно, основное — «сердечное», интуитивное, духовное. Оно проявлялось в нем живой верой, характером восприятия дореволюционной жизни, любовью к народу, к Родине, монархическими взглядами, вступлением в Белое движение, сохранением верности канонической Матери-Церкви уже в эмиграции. Например, о своем вступлении в Белое движение он написал так: «Совесть все больше и больше начинала беспокоить меня: что же я сижу мирно в тылу? Братья мои, русские, сражаются, борются, жертвуют жизнью, а я отмалчиваюсь? Пусть не правы те или другие, или все, но не хуже ли мне отсиживаться в тылу, по пословице: «Моя хата с краю, ничего не знаю». Конечно, хуже, бессовестнее. Да, я как-то должен принять участие… Всякому понятно, что я встал на сторону белых, а не красных. Все белое было мне знакомым, своим, прошлым, а главное – религиозным… И в этом душевном решении не раскаиваюсь и теперь. Пусть это было даже практической ошибкой, но нравственно я поступил по совести. И мне тут не в чем каяться» .
Другое, вторичное, влияющее на исторические оценки Владыки, — это что-то оставшееся в нем рациональное. Это рациональное проявлялось характером объяснения им развития революции и ее последствий, в том, что он, по сути, оправдал революцию, оправдал и победивший в Гражданской войне советский режим.
Откуда это? Что двигало им? Осмелюсь высказать предположение : то, как он осмысливает движение истории на примере Русской смуты, оказывается очень похожим на гегелевское: «Все действительное — разумно, и все разумное — действительно». Этот гегелевский тезис из «Философии права» в переложении на духовный язык звучит примерно так: происходящее и прочно утверждающееся в жизни становится исполнением Промысла Божия и само по себе несет в себе благо.
Так, митрополит Вениамин, не соглашаясь с якобы однобокой позицией Л. Тихомирова о том, что всякая революция есть от дьявола , и утверждая, что ничего не может быть без Бога, пошел при этом дальше и выстроил парадоксальную концепцию о том, что победившая советская власть — это, с одной стороны, следствие нашего духовного поражения и грехов, а с другой стороны, советская власть, несмотря на свое безбожие, народна, созидательна, и даже полезна для Церкви!
Провиденциальность революции он ясно понимал, в отличие от многих белогвардейцев и русских эмигрантов: «Если мы веруем, что над всем есть Промысл Божий, если мы повторяем евангельское слово: «И волос с головы не падет без воли Божией», так неужели такое колоссальное событие, как революция, случилось без этой воли? Недопустима даже самая мысль об этом… По Промыслу Божию произошла и революция, и пришла большевистская безбожная власть!» Остановился бы Владыка на этом простом воззрении, и не было бы такой внутренней противоречивости…
В осмыслении революционных событий как призывающих всех на глубочайшее покаяние он, действуя сердцем, несомненно прав. Например, в дневнике своего первого сорокоуста (по поводу издания декларации митрополитом Сергием в 1927 г.) он цитирует письмо одного священника из России: «И увы! Никто, никто, ни один не винит себя в совершившемся… Только другие виноваты… А те говорят обратное… Кто же прав? Неужели Господь виноват? Он же допустил все… Его Промысел во всем… Так неужели мы изгнаны невинно? Возможно ли? А тем более: неужели мы изгнаны за правду? За Христа? За святость?» И добавляет от себя: «Это было бы великим самомнением… И… ложью. Но никто не винит себя… Ослепли…» . Отметим, что это письмо из России и полное согласие с его содержанием Владыкой — важное свидетельство того, что даже спустя 10 лет после революции у многих не произошло духовного осмысления ее причин.
Но таково было мировоззрение Владыки, что для него как для образованного интеллигентного человека недостаточно было простой позиции его крымского духовника о. Дионисия, что большевики являются наказанием Божиим за наши грехи . Поэтому, возможно, несознаваемое им «все действительное — разумно» и толкало его на титанический внутренний труд заставить себя не просто стать лояльным к советской власти, но искренне полюбить эту власть, увидев в ней что-то хорошее. По-другому он не мог. Отсюда такое внутреннее напряжение, такой молитвенный подвиг (служение сорокоустов), потребность не только советоваться со старцами, но и внимательно приглядываться к тому, что пишут, говорят.
Эта его особенность, как можно думать, сильно усложняла ему жизнь и связывала критический взгляд на происходящее в СССР. И, возможно, именно это стало причиной, почему он получал характеристики как непоследовательный и наивный от знавших его людей (митрополитов Евлогия (Георгиевского) , Антония (Сурожского) , Питирима (Нечаева) ).
Представим последовательно основной ход размышлений Владыки. Описывая дореволюционную народную покорность и смирение, он пишет: «К социальному порядку вообще у нас держалось прочно установившееся воззрение приятия капиталистического строя: «священная» собственность, неизбежное различие богатых и бедных, примирение с униженным политическим и социальным положением «нищих» классов, – все это и принималось, и считалось непреложным законом, не подлежащим изменению или нарушению» . Здесь он дает внешнюю оценку воззрений. А вот внутреннее объяснение: принятие такого порядка вещей было следствием духовного воспитания и понимания свободы как, прежде всего, внутренней ценности: «Христианство указало и действительно дало новую, мирную жизнь в душу: жизнь в благодати Божией еще здесь и надежду на блаженную жизнь в будущем мире, несомненно существующем. И имея в себе эту внутреннюю духовную жизнь, человек мог и стал спокойным при всяких условиях» .
Далее описание состояния общества после первой революции 1905 г.: «Но эта победа [подавление революции Правительством — Прим.] была непрочна, так чувствовали многие из нас. Вместо обычного смирения начинали расти в народной душе раздражение и молчаливый протест. Дума тоже ничего особенного не дала. Первые два состава ее были распущены» . Но откуда раздражение и протест, если раньше было смирение и покорность? Владыка Вениамин уже не пытается это объяснять, переходя, в основном, к констатации происходящего.
Чтение его воспоминаний с момента описания первой революции создает впечатление, что он словно резко переключается с сердечного, духовного восприятия истории на рациональный подход. Теперь будто бы события развиваются уже сами, по какому-то естественному, закономерному ходу, приближаясь к неумолимой развязке. Но была ли она так уж неумолима? Как будто бы не велась, например, страшная информационная война, пропаганда против монархии, против старого уклада жизни. Если же победа большевиков — это закономерное событие, и по-другому и быть не могло, то причины, приведшие к этой победе, также были закономерными. Здесь все логично.
Рационализм Владыки, впрочем, не сухой и холодный, его можно было бы назвать «романтическим» (такова была эпоха). Вот его размышление о взаимоотношении ума и сердца в ходе исторических событий: «Исторические события, как большого, так и малого размера, двигаются, по моему мнению, не столько умом, сколько сердцем, стихийно. А когда этот дух испарится, движения умирают. Так бывает в жизни каждого человека, так же совершается и в жизни народа» .
О роли личности в истории Владыка писал: «Тут встает важный и спорный давний вопрос: кто ведет историю, выдающиеся личности или массы? Никто не будет отрицать огромного значения вождей и гениев, но позволяю себе думать, что еще большее значение принадлежит все же массам: они – почва и фундамент для творческой деятельности отдельных личностей. Без этой массовой психологии и подготовки и самый гениальный человек не в силах осуществить свои идеи в полной мере. А если это так, тогда есть место в истории и нам, маленьким щепкам: все мы, в разной, конечно, степени создаем силу масс. Пример тому – в этих двух моментах одной, в сущности, революции: 1905 и 1917 годов. То, что невозможно было сделать в первую, осуществилось потом во второй: в первой почва в массах была еще не готова. А когда она созреет, тогда вожди организуют ее и дадут еще более сильный толчок к дальнейшему развитию движения масс» .
Однако здесь Владыка непоследователен. В этой книге он не раз вспоминает про Петра I, про его отрицательное влияние на ход русской истории (возвышение государства и чиновничества над Церковью и духовенством). А ведь этот царь взял и развернул ход истории, не став ждать, пока массы созреют. И начался петербургский период русской истории, так трагически закончившийся…
Довольно много внимания митрополит Вениамин уделяет в своих воспоминаниях Григорию Распутину , который, как считал Владыка, своей якобы отрицательной ролью еще больше расшатал и подорвал трон. Сначала он увлекся силой религиозности этого человека, но, приняв на веру слухи о его нравственной нечистоплотности, отдаляется от него и даёт пространное богословское объяснение потребности объединения святости и греховной плоти в одно целое. Здесь владыке Вениамину, как и большинству его современников, не хватило сдержанности критичнее отнестись к феномену Распутина в тех условиях, когда общественное мнение в отношении него оказалось совершенно отрицательным. Движение шло уже заданным курсом и трудно было отмахнуться от мнения большинства, считавшего, что Распутин хлыст и развратник. Владыка Вениамин без всякого сомнения верит в истинность документов, свидельствовавших против Распутина.
Вероятно, характер его отношения к Распутину может показать история исследования митрополитом Вениамином трезвеннического движения чуриковцев, описанная им в брошюре «Подмена христианства : (К спорам о Чурикове, «братцах», странниках и проч.» (1911). В этом опыте своего знакомства с чуриковцами не просматривается попытка основательно разобраться в содержании деятельности Ивана Чурикова (которого обличители часто ставили вровень с Распутиным), увидеть в ней что-то хорошее, созидательное, а изначально содержится подозрительность и обвинительный уклон, совпадавший с возобладавшим критическим отношением к чуриковцам. И в этом отношении он — заложник своей эпохи, рационализма, церковной схоластической учености. И это при том, что и среди духовенства, и среди гражданского начальства встречалась положительная оценка деятельности Чурикова, но она потонула в волне критики…
При этом митрополит Вениамин ясно видит упадок веры в народе, охлаждение к ней элиты, духовное охлаждение даже духовенства: «Но зато должно сознаться, что влияние Церкви на народные массы все слабело и слабело, авторитет духовенства падал. Причин много. Одна из них в нас самих: мы перестали быть «соленою солью» и поэтому не могли осолить и других. А привычки к прежним принципам послушания, подчинения еще более делали наше духовенство элементом малоактивным. И потому можно сказать: и духовенство тоже стояло на пороге пересмотра, испытаний… И увы – это было нам не нужно!»
И вот такие «горячие» островки проявления народной веры в лице Григория Распутина, братца Ивана Чурикова и других владыка Вениамин не замечает или отрицает, относя это все огульно к ложной духовности. Да, было в этом движении народного Православия что-то самобытное, угловатое, его внешние проявления смущали официальную церковность и вызывали определенные подозрения. Но Владыка, движимый влиянием образованного большинства, вместо того, чтобы внимательно присмотреться, тщательно разобраться, подсказать, протянуть руку помощи, также навешивал на это движение ярлыки сектанства, хлыстовства и т.д. А в этом народном Православии, может быть, и была последняя надежда на возрождение, на спасение страны. Ведь, как писал и сам Владыка, духовенство, в массе своей, уже не воодушевляло, не увлекало народ…
«Все действительное — разумно», возможно, и толкает его, в конце концов, переносить всю тяжесть вины за произошедшую революцию на «господ» даже не в чисто духовном, а именно в социальном смысле (имущественное, социальное неравенство). Так, он относит следующие слова апостола Павла и царя Давида к дореволюционной элите:«Отцы! Не раздражайте чад своих!» (Еф. 6:4). А еще раньше его политический вождь – царь Давид – в псалме говорит: «Когда гордится (много о себе думает и позволяет) нечестивый, то возгорается нищий», то есть обижаемый, бедняк, подчиненный. И тогда происходит революция» .
Итак, революция — это расплата, когда «Федосьины внуки отплачивают за наших дедов» (услышанные Владыкой слова одной очень знатной женщины по поводу убийства большевиками ее единственного сына). Такая позиция и есть не что иное, как действительная точка зрения тех, кто эту революцию совершил и выиграл. А автор «На рубеже двух эпох» эту позицию принимает.
Стоит отметить, что в этом произведении нет ни одного намека на то, что третья русская революция — это тот самый беспощадный, бессмысленный русский бунт (с точки зрения истинного блага России, ее процветания, а не утверждения большевиков во власти). А вот такой пушкинский взгляд на революцию, особенно на большевистскую, и есть собственно духовный, а не рациональный взгляд на происшедшее. Но Владыка про Пушкина, впрочем, помнит и утверждает весьма твердо: «Не случайно произошла революция. Это не «бунт презренной черни», как любят иногда ссылаться правые деятели на Пушкина, а кончилось терпение народное. Всему мера, и она переполнилась, вероятно» .
Описание же страшной народной расправы с Тверским губернатором Николаем фон Бюнтингом , непосредственным очевидцем которой был Владыка, остается где-то в прошлом и не влияет на общий заданный тон восприятия революции.
Но иногда сердечному, интуитивному дается свобода. Например, так он описывает свое внутреннее состояние после отречения Царя (и это тогда, когда почти все общество, в том числе духовенство, ликовало по поводу наступления долгожданной свободы): «С удалением царя и у меня получилось такое впечатление, будто бы из-под ног моих вынули пол и мне не на что было опереться. И еще я ясно узрел, что дальше грозят ужасные последствия. И наконец, я почувствовал, что теперь поражение нашей армии неизбежно. И не стоит даже напрасно молиться о победе. Да и о ком, о чем молиться, если уж нет царя? Теперь все погибло…» .
Однако рационально-детерминистское восприятие событий все-таки решительно преобладает. Например, следующие размышления Владыки отдают уже какой-то явной революционной романтикой: «Народ наш, как близкий к природе, здоровый умом и сильный духом, радикален, решителен. Он или уж терпит смиренно, и терпит долго и глубоко, или уж если взялся за дело, то доведет его до конца. Интеллигенты, как элемент уже ослабленный «культурой» и городской жизнью, склонны мириться с компромиссами, уступками, половинчатостью. Не то – народ: он, как и всякая стихия, стремителен и последователен. Эту сторону русского народа понимали и Толстой, и Достоевский… безусловно, должно признать за русским народом и настоящий здравый ум» .
В эпоху всеобщей смуты, одичания, всплеска каких-то совершенно диких разнузданных инстинктов митрополит Вениамин характеризует народ как нечто цельное и здравомыслящее. В этом также проявляется его романтический рационализм. Победу большевиков он объясняет сознательным выбором народа, которому нужна была твердая власть: «И народ наш, знающий слабость человеческой природы и необходимость твердой власти, не побоялся посадить на свои плечи крутых большевиков, потому что здравым умом понял: «эти» наведут порядок! Значит, государственная власть. Да еще и «наша», народная… И после, когда происходили по временам «чистки», народ тоже принимал их по государственному инстинкту и уму: так лучше! Иначе было бы хуже! Ну, разумеется, приемлема была им земельная и заводская программа большевиков: все народу! Приемлема была и система власти: Советы из того же народа, и в центре, и по местам!»
Кроме того, в приводившихся выше словах: «Народ наш, как близкий к природе, здоровый умом и сильный духом, радикален, решителен. Он или уж терпит смиренно, и терпит долго и глубоко, или уж если взялся за дело, то доведет его до конца», – ясно сквозит представление об уже как будто предугадываемом переходе революции в ее финальную радикальную большевистскую стадию.
По поводу народа следует ещё отметить, что Владыка использует это слово в традиционном, интеллигентском, народническом, социал-демократическом понимании, исключая из него «господ» и весь средний слой: аристократию, буржуазию крупную, среднюю и мелкую, интеллигенцию, разночинцев, духовенство, офицерство и т. д. Все эти группы населения, хоть и «тоненькая корочка» (по выражению самого Владыки) среди полуторастомиллионного простого народа, но все-таки тоже народ. А по приведенным словам, они все словно и не народ. Здесь он, как видим, идет в русле риторики большевиков, повинных перед всем человечеством в пропаганде социального расизма и социального геноцида по классовому признаку.
По сути, особенностью подхода Владыки как мемуариста-историка, помогающим лучше понять его исторические оценки, был его принципиальный настрой на «принятие» происходящего: «Не будем винить, а лишь поймем все» . Подход очень важный и нужный. Но принимать можно по-разному. Первый вариант — принять что-то как сложившийся факт, не отрицая и не бунтуя против него. Второй — принять, и при этом еще и постараться оправдать происходящее. Владыка Вениамин, как уже указывалось, пошел по второму пути: он не только принял революцию и победу большевиков, но еще и пытался увидеть в ней что-то хорошее. По-другому, в силу своего упомянутого мировоззрения, он поступить не мог. Отсюда и вся идеализация, некритичность в отношении к большевикам вплоть до оправдания их особенного насилия ради водворения порядка. Про экстремизм большевиков он, например, писал: «Часто обвиняют большевиков в терроризме. Но в этом не только их сила, но и государственная правда. Только настоящая власть без страха употребляет, где нужно силу, до смертной казни включительно. И народ, несмотря на это, – а я скажу, наоборот, именно поэтому! – еще решительнее прислонился к советской власти. И прислонился государственно сознательно по причине своего того же здорового мужицкого смысла» .
Митрополит Вениамин считал ошибкой Патриарха Тихона предание большевиков анафеме. Так, одним из негативных последствий патриаршего послания об анафеме было, по его мнению, то, что оно «немало причинило вреда и потом: во всех Белых армиях и в эмиграции его печатали, перепечатывали и распространяли как средство политической пропаганды против советской власти» .
Но с такой оценкой нельзя согласиться. Святитель Тихон не просто предавал их анафеме, он призывал народ Божий не вступать с большевиками в какое-либо общение, противопоставить им силу веры и «всенародный вопль, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной» . Святейший Патриарх выразил твердую надежду на то, что враги Церкви будут посрамлены. По сути, это послание было объявлением духовной войны темным силам, захватывающим Русскую землю. Оно читалось во всех церквях.
Однако, как пишет историк В. Лавров: «И все же всенародного останавливающего вопля слышно не было. Народ не отказывался от общения с большевиками. С каждым днем эта страшная правда становилась очевиднее» . Думается, ход событий не был предначертан. Если бы народ откликнулся на призыв Патриарха Тихона, он мог стать новым Ермогеном, а история пошла бы другим путём.
Во взглядах Патриарха и Владыки встретились две историософии, два понимания роли Церкви в истории. Одна, в полном смысле православная, понимает историю как арену борьбы со злом – не только как внутренней борьбы с грехом в сердце, но и во внешнем мире. Другая, аскетико-непротивленческая, направляет всю энергию борьбы со злом только внутрь человека. Про вторую следует добавить, что в ней сквозило предрешенчество, когда еще ничего не было вполне ясно об исходе борьбы, и идейно она могла покоиться на детерминистском осмыслении истории как неизбежного разворачивания «действительного и разумного».
Сказанное подтверждается, например, следующими высказыванием Владыки. Говоря об изначальном превосходстве красных над белыми (идейном, психологическом), он пишет:« Жизнь никогда почти не возвращается назад в полной мере, а если когда и возвращается, то ненадолго. Консервативные старые начала не могут устоять перед веянием новых» . В общем, взгляд владыки Вениамина является крайней формой понимания непротивления злу силой (если это зло исходит от своей государственной власти).
Кроме того, в отличие от Патриарха Тихона, владыка Вениамин оправдывал заключение большевиками позорного Брестского мира как вынужденную меру. «Советская власть вынуждена была пойти на такой разрыв единого тела, потому что воевать против немцев была не в силах. С ними она заключила Брестский мир: нужно было быть лояльными. И первая задача была у нее — справиться с внутренней разрухой и начавшимся Белым движением» . Также он критиковал церковное сопротивление изъятию церковных ценностей (в этом отношении он не поддержал позицию священномученика Вениамина, митрополита Петроградского) .
Между тем в воспоминаниях митрополита Вениамина содержатся глубокие оценки дореволюционного общества и режима. И это, возможно, потому, что оно как уже отжившее оказалось доступным для критического осмысления.
Также видим у него удивительно убедительные оценки Белого движения как безыдейного и бездуховного, не народного, как он сам пишет при этом: «Да, безусловно, нужно сознаться нам, что Белое движение было в конце концов движением классовым, а не всенародным, не рабоче-крестьянским» . И еще: «И можно сказать, что наше движение руководилось скорее негативными, протестующими мотивами, чем ясными положительными своими задачами… Мы боролись против большевиков – вот общая наша цель и психология. Предполагалось, будто всем ясно это. Но на деле было не так» .
Еще одна причина поражения белых заключается в том, что их руководители мыслили старыми категориями, не могли перестроиться, понять актуальные потребности времени: «…не скоро выдыхается прежний дух, складывавшийся веками» .
И самое главное, положительное, сердечное о Белом движении: «Но при всем этом, безусловно, должно отметить, что в Белой армии и большой дух жертвенности: не за корысть, не за собственность даже, а за Родину, за Русь вообще. Кто не примет этого объяснения, тот не может понять Белого движения! Большевики казались губителями России. И честному русскому нужно было бороться против них! История знает, с какой готовностью люди отдавали себя на раны и смерть» .
Как итог размышлений о причинах поражения: «…в общем все мы очень мало думали про глубины исторического движения» . А сам Владыка думал и много думал об этом… И в таких разнообразных оценках он свободен, и, как кажется, именно потому, что белые проиграли.
Также мы встречаем в его воспоминаниях трезвую оценку состояния умов и сердец эмигрантского мира, находившегося в разброде и шатании, политиканстве, а самое главное — в ненависти. И здесь Владыка совершенно свободен в рассуждениях, потому что эмигрантское общество находится вне действительной политической арены.
Говоря о восстановленном Патриаршестве, он также дает действовать сердцу: «А хорошо помню, да и теперь вот переживаю это чувство, что нам хотелось Патриарха. Некий духовный инстинкт требовал, чтобы этот начальник был, существовал, действовал. В Патриархе мы предчувствовали организующий творческий принцип власти, без него – слабость, или, еще хуже, борьба анархий. Мы, как разумные пчелы, искали матку, чтобы спокойно делать каждому свое дело. Притом Патриарх мыслился нами не учителем, а непременно отцом, заботливо носящим нас в сердце своем» . Потом добавляет: «Вот странный исторический парадокс: безрелигиозное революционное движение помогает лучше организоваться церковному обществу, дав ему свободу самостоятельности, чего не хотели давать цари» .
Сама же советская власть для критического осмысления Владыкой оказалась неприкосновенной по той причине, что осуждение ее воспринималась им самим как непочитание власти (за исключением явных случаев, когда государство прямо вмешивалось во внутреннюю жизнь Церкви). Единственное, что он мог позволить себе — это обличение ее в безбожии, все остальное, всякое иное критическое отношение к ней — это нарушение лояльности, политиканство и т. д. А причина все в том же — в радикально понятом им учении Нового Завета о том, что всякая власть от Бога в том смысле, что «все действительное — разумно». В этом кроется, как уже указывалось выше, его непрактичность, его определенная наивность в политических оценках, почему он искренне заблуждался, считая, например, что в Советском Союзе есть свобода для Церкви. Так, в 1951 году, разговаривая с заместителем председателя Совета по делам РПЦ С. К. Белышевым, он заявил: «Когда я ехал из Америки сюда, то у меня было убеждение о том, что в СССР действительно имеется какая-то свобода в отношении к Церкви. Однако, побыв здесь три года, я пришел к твердому заключению, что такой свободы здесь нет, а, наоборот, имеются гонения на Церковь» .
Поэтому он искренний почитатель действующей власти. Думается, этим же объясняется и его восторженное отношение к митрополиту Сергию (будущему Патриарху), к Сталину .
К этому можно отнести также его отношение, например, к англичанам: полное доверие к ним во время Второй мировой войны (они наши союзники) . И, наоборот, в этом романтическо-рациональном подходе к истории была, возможно, причина его такого жесткого обличения немцев в целом как всей нации — их жестокости, властности (они враги прогресса, человечности, враги борющегося и горячо любимого народа) .
Итак, в целом, отношение к советской власти Владыки можно охарактеризовать как полное почитание ее с доведенным до предела стремлением оправдать ее в социальном и историческом отношении за исключением осуждения за ее безбожие. Такой подход был искренне выстраданным Владыкой, был плодом его неимоверного подвига. Но это был подвиг любви, подвиг крайнего непротивления злу силой, в том числе силой ума, отказом давать жесткую оценку происходившего у него на Родине. Только любовь – любовь не осуждающая, а принимающая и прощающая. В этом главная ценность подхода Владыки. И в этом он значительно превосходит большинство своих современников, как правых, так и левых. В этом его величие и даже, наверное, святость.
В своей книге «Божьи люди» Владыка пишет: «В том-то и величие истинных Божиих святых, что они, по богоподобию своей любящей души, не различают уже (хотя, вероятно, и знают) ни добрых, ни злых: а всех нас приемлют. Как солнышко сияет на праведных и грешников, и как Бог дождит на «благия и злыя» (Мф. 5, 45), так и эти христоподобные люди, или земные Ангелы, ласкою своею готовы согреть всякую душу. И даже грешных-то нас им особенно жалко. Недаром и Господь Иуду почтил особенным доверием, поручив именно ему распоряжение денежным ящиком… То и дивно во святых: это особенно и влечет к ним грешный мир» .
Или, описывая, почему митрополит Сергий (будущий Патриарх) поверил твердости заключенного между нацистской Германии и СССР пакта, Владыка указывал: «А верил митрополит Сергий по простому психологическому закону, выраженному св. Григорием Богословом после его ошибки «в дружбе» Максима Циника: «Кто сам верен, тот всех доверчивее». Митрополит Сергий сам совершенно честный человек и добросовестный христианин. А немцы – эгоистичные материалисты. Поэтому и при Вильгельме всякие союзы были лишь «клочком бумаги». Такими же немцы остались и при Гитлере, только еще более наглыми. И прежняя хваленая немецкая «честность» теперь забудется на многие столетия. Они знают лишь закон силы: всякий судит о других по самому себе» .
Но не всем по плечу этот удивительный подвиг подобной любви. Ведь помимо сложного пути Владыки, есть и другой путь отношения к гонителям Церкви и притеснителям народа: любить их трезво мысляще, не идеализируя и не оправдывая искусственно. Но такой подход по уже указанной причине для митрополита Вениамина был невозможен. Поэтому, несмотря на всю его жертвенную любовь, все-таки слабой стороной его как свидетеля той эпохи является его определенная историософская близорукость и наивность в оценках большевизма и советской власти.
Причиной этого, вероятно, стал так и не преодоленный до конца, рационализм владыки Вениамина как наследника своей эпохи — того времени, когда рационализм, введя в соблазн практически всю страну, в конце концов и погубил ее. Правда, у большинства (как у красных, так и белых) это был «левый» рационализм, а у Владыки как у человека искреннего, живого, сердечного, он был особенный, очень редкий — «правый».
Все сказанное в докладе — всего лишь предположение, позволяющее пролить свет на эту непонятную двойственность во взглядах автора «На рубеже двух эпох». Если предположение верно, то на примере митрополита Вениамина можно увидеть всю драматичность и трагичность ушедшей эпохи Русской Смуты XX века.
Важнейшая причина всего происшедшего и одновременно трагедия — это итоговый триумф рационализма над традицией и верой. Мечтая о светлом будущем, представители разных сословий, не только простого народа, но даже и образованной части общества, в том числе и духовенства, запутались в сумятице происходивших событий и не смогли дать вовремя и даже post factum правильную духовную, нравственную, политическую, экономическую, социальную оценку происходившему. А ведь владыка Вениамин по своему духовному, культурному облику был одним из лучших представителей ушедшей Руси, но даже и ему оказалось не под силу во всем до конца разобраться. Что говорить про других…
Понимание этой драматичности на примере Владыки — еще один ключик в раскрытии правды о том страшном времени, повод к более глубокому осмыслению прошедшего и настоящего.
Если же в своих оценках я ошибся, то да простит меня еще раз Владыка Святой.
Самое главное в митрополите Вениамине – это действительно любовное понимающе-принимающее отношение к эпохальным событиям Смуты в жизни горячо любимой им страны и народа, отсутствие ненависти к кому-либо, что ставит владыку Вениамина на неизмеримую нравственную высоту, так и не ставшую доступной большинству его современников. В этом заключается действительный подвиг Святителя и его величие.
Помяни, Господи, раба твоего, усопшего митрополита Вениамина, и его молитвами спаси меня, грешного!
Доклад был опубликован на сайте Дмитровского музей-заповедника:http: //dmmuseum.ru/дом-музей-серафима-звездинского/ (в папке «Вторые Звездинские чтения. Доклады 2018 г.).
